10
Железная лестница поднималась высоко, под самую крышу дома, где на последнем этаже жил Besame. Эту гремучую лестницу мы, шутя, назвали Потемкинской:
она была самой высокой во дворе. Уставшие, мы возвращались с пляжа и последние пролёты преодолевали на «четырёх». «Лягушата», — шутила Муся. Она разогревала обед на всю компанию, пока мы наперегонки неслись к медному рукомойнику. Тётя Муся делала «мильён» дел сразу. По- тому на кухне
что-нибудь обязательно выкипало и пригорало. Нисколько не расстраиваясь, как жонглер, ловко и быстро она выстраивала тарелки: маленькую на нее глубокую, наливала первое, именуемое «жидким», к этому добавляла большую «мыску» сала- та и мягкий хлеб, «чтоб мочать». Также быстро она выбегала в коридор и оттуда, словно капитан из рубки (а, по авторитетному утверждению дяди Ромы, «Муся
больше, чем капитан, она на минуточку, адмирал Черноморского флота»), давала последние це-у, то есть ценные указания.
Я укололся острым звонком. Тётя Муся сдала за последние годы... Она так долго и терпеливо лечила Володю от наркотиков... Все остальные отмахнулись: врачи
развели руками, участковый перестал приходить, а «под занавес» отреклась Алла...
Besame открыл после третьего звонка. Он походил на клоуна из удачной репризы в купальном халате и Мусиных тёплых тапках. В комнате сидела Марина. Она непроизвольно поправила волосы.
— Я не вовремя?
— Хорош расшаркиваться, заходи.
Я усаживаюсь в кресло напротив девушки. Мы с ней заговорили только глазами, без слов и жестов.
Она: — Да, пришла, на шею бросилась. Что поделать, люблю его.
Я: — Он?
Она: — Только принимает... Ну и что. Пусть так... Я люблю.
Я: — Спасибо за смелость. Ты знаешь, насколько серьезно он болен?
Она: — Он — наркоман.
Я: — Ты не вытащишь его из трясины... Только Алка могла. Ой, прости!
Она: — Ничего, я не в обиде, любитель сюра, я попробую. Наступила осень, у меня появился шанс. А если не смогу, то никогда не оставлю его за это, ручаюсь, честное пионерское!
Я: — Будь счастлива, смелая Марина! Я целую твои руки, в них — слабый запах надежды и...
— Что за разговор немых? Внесите ясность, будьте так добры.
— Не стоит, Besame. Все и так понятно, да и время поджимает — у меня билеты.
...Гитара, позабытые листы...
Опилки в цирке, а по ним, в попоне,
Бежит по кругу светло-серый пони,
Глаза его разумны и грустны.
Сегодня в цирк билет купила юность, —
Собрались все... И сквозь былую смутность
Проходят титры: так сиюминутность, —
А остаются только те, кто лунность.
И мечутся, и падают послушно
На клоуна кружки из точной пушки,
И катятся без стука пол-полушки
Не деньги-кругляшки, точнее сушки...
Мама с отцом вернулись поздно: они были в недавно открывшемся на Морском вокзале ресторане «Под крышей». Папа снял строгий пиджак. Он развалился в кресле-качалке уютно, по-домашнему. Мама, уставшая и спокойная, вышла из ванной. Она включила торшер на журавлиной ножке, и лимонный свет
пролился на журнальный столик. Я сам заварил чай, расставил вкруг жёлтого пятна чашки и приложил коробку конфет «Белая акация». Родители тихо разговаривали.
— Я позвоню Беллочке...
— Не нужно.
— Почему?
— Уже поздно...
...Белла умерла молодой, не смогла дождаться поезда Одесса- Львов, который увёз Тусю далеко-далеко, «за бугор», не поверила, что там через неделю, месяц, год, может, два, но обязательно взойдёт солнце. Это случится, когда на железнодорожном вокзале наступит поздний вечер, замрут поезда, закончит смену диспетчер, а мы уснем спокойными за нее... Белочка не дождалась, не смогла —
умерла.
Мама потянулась к телефону.
— Не звони! Ты ничего не знаешь. (Я промолчал, мне было трудно. Я не мог сказать... ее больше нет!) Тебе некому ответить.
— Лёшка, очнись! Кому ты звонишь?
— Володя, в тот вечер...
Представление закончилось... Притушили верхний свет, разошлись зрители... Мы делим цирк на троих, нет, на четверых! Снизу, с красного кругляшка арены, кричит дядя Паша:
— Пора по домам! Цирк закрывается.
...Пролились загустевшими чернилами сумерки, темнеет в опустевших дворах. Взрослые смотрят десятую серию про Штирлица...
В эпоху выбеленных печек дядя Паша работал истопником. Ходил по дворам и «розмовляв аф идиш», больше трепался, чем работал.
— Байстрюк, — вопрошал дядя Паша в трубку, — слышал что-нибудь о надвигающемся погроме?
— Паша, я занят, говори по делу, — отвечал отец.
— А я по делу гутарю, приезжай ко мне, в подвальчике пересидишь.
— У меня напротив точно такой же подвальчик есть.
— Так к тебе же придут! А чуть выше, на первом этаже, живет, между прочим, твоя мама, сын третью неделю не появляется, нехорошо...
— Пора, закрываем! — кричит с арены лилипут дядя Паша, уводя за собой маленькую лошадку...
...И клоун их глотает,
а пони скачет в такт.
За рампой рассветает,
где взрослость, там антракт.
Пора, пойдем из цирка
на Пушкинский бульвар,
Где море, словно дырка,
над морем — сизый пар.
Ползёт баркас от пирса
и дышит сквозь трубу,
Опилочная тырса
лежит в пустом кругу...
Мы проходим несколько кварталов и, не сговариваясь, будто по счёту «три», разворачиваемся.
...Вернулись. Где же пони? Где клоун? Далеко.
Я в рупора ладони кричу, и мне легко,
Но трудно докричаться и получить ответ...
От красного палаццо отклеился билет.
Он птицей вверх, на небо, под купол полетит,
Я так давно там не был, я в юности забыт.
Я перечеркнут прозой и вычеркнут легко.
Я вытащен занозой, заброшен далеко.
К чему теперь сердиться, себе обидно лгать...
...А пони все кружится, не устает скакать…
